Моему отцу – гвардии младшему лейтенанту Могилат Дмитрию Игнатьевичу,

командиру взвода 174 гв. СП, павшему 21 декабря 1943 г. в бою у Могилы Нечаева, посвящаю.

Могилат Стефан Дмитриевич.

Командир стрелкового взвода младший лейтенант Дмитрий Игнатьевич Лукин, воспользовавшись временным затишьем, сидел в землянке на ящике из-под патронов и писал письмо своему старшему сыну Сергею. В землянке было сумрачно. Столик, над которым склонился взводный, освещался трофейным фонариком. Участливо излучала тепло буржуйка с ее красными бликами.

     Сердечно поприветствовав сына, Дмитрий Игнатьевич писал: «Вчера получил твое долгожданное письмо. Спасибо! Осчастливил отца. Теперь, наверное, и ты по собственному опыту узнал, что значат письма для фронтовика. Они для него и утешение, и поддержка, и надежда. Рад, что ты жив и здоров, что, получив боевое крещение, участвуешь в изгнании фашистской нечисти с нашей земли. Только вот, пишешь больше о своих товарищах, а о себе – почти ничего. В следующем письме восполни этот пробел. Напиши, как настроение, о чем размышляешь? Не посещают ли тебя, как прежде, рифмы? Если сочинил что-нибудь новое, то обязательно пришли!».

     Дмитрий Игнатьевич писал на листках из школьной тетради химическим карандашом. Писал красиво, четко, выводя каждую букву, каждое слово, с наклоном вправо. До войны, на гражданке, он был бухгалтером и сослуживцы ставили его почерк в образец. Но еще больше ценили его честность, порядочность и твердость духа. Когда управляющий рыбным трестом как-то предложил своему главному счетоводу «приукрасить» годовой отчет, выдать желаемое за действительное, Лукин напрямик сказал ему: «То, что вы предлагаете, это – тюрьма. А я не хочу, чтобы мои и ваши дети надолго остались без своих отцов!». Управляющий после этого сам требовал от подчиненных представления только точных и проверенных сведений.

     Отличный же почерк Дмитрия Игнатьевича едва не переменил его военной судьбы. Осенью в штабе полка состоялось офицерское собрание с участием генерала, командира дивизии, и представителя штаба армии. Вести протокол поручили Лукину. Перед отъездом генерал ознакомился с записями в протоколе и не удержался от похвал: «Какой почерк! Да вы, Лукин, каллиграф! И схватили все верно, и точно, с запятыми, расставили». Потом, помолчав, генерал сказал: «Послушайте, Лукин, а не согласились бы вы пойти ко мне в адъютанты?». Заманчивым уютом повеяло на Дмитрия Игнатьевича это предложение, но он от него отказался, проговорив в ответ: «Благодарю вас, товарищ генерал, но эта честь не по мне. Как видите, я уже вышел из адъютантского возраста, а потом – как оставлю свой взвод? Сроднился с ним!». Генерал внимательно посмотрел на Лукина и крепко пожал ему руку.

     «Мы тоже, сынок, продвигаемся вперед, - продолжал писать Дмитрий Игнатьевич. – Вышли на новый рубеж. Закрепляемся на нем. Старые, видавшие виды окопы чистим, укрепляем. Мои орлы раздобыли где-то две печурки-времянки и установили в двух наших землянках. Можно теперь и обогреться, и свежий чай заварить. Натащили сухой соломы на подстил под ноги и на лежанки в землянках. От соломы приятно пахнет летом, степью, хлебом. За нами – большая балка. Она служит нам дополнительным и очень надежным ходом сообщения. Так что, с доставкой боеприпасов, питания, воды проблем не возникает. И внешне уже выглядим вполне по-зимнему. Недавно принял пополнение. Молодые ребята, такие, как вы с Васей».

     По цензурным соображениям, Дмитрий Игнатьевич не называл возраста вновь прибывших, но дал это ясно понять. Сергею было 19 лет, а его младшему брату Василию – 17 с половиной, но он уже был призван в армию.

     «Знакомлюсь с новичками, – сообщил сыну Дмитрий Игнатьевич, – как могу, учу, наставляю. Стараюсь сблизить, сдружить их с опытными бойцами. Впрочем, всем им я и командир, отдающий обязательные для них приказы, часто с риском для их жизни, и старший по возрасту, по отечески чувствующий ответственность за вверенных мне бойцов. Каждому из них мне хочется помочь, каждого хочется приободрить, уберечь от беды. Двойственность эта не тяготит меня, она естественна, в ней я вижу свой служебный долг.

  Вечереет. Тихо играет гармонь. Гармонист – из пополнения. Высокий, ладный парень Иван Бабенко. Подошел, попросил: «Товарищ лейтенант, разрешите поиграть – ребята просят». Ничего поделать не могу – все они меня упорно величают лейтенантом, опускают при обращении слово «младший». Разрешил я Бабенко, но попросил его играть тихо, чтобы не будоражить соседей и не нарушать звукомаскировку.

     Вот он и играет тихо-тихо, но чувствуется в нем одаренность, мастерство – тонко играет, искусно. Музыка его затрагивает душу. Приоткрыл дверь, посмотрел. Сгрудились около Бабенко бойцы. Кое-кто тайком в рукав курит. Лица сосредоточенные, задумчивые. О доме, наверное, думают, о матерях, о любимых девушках, обо всем, что так дорого на войне». Карандаш на минутку замер в руке Дмитрия Игнатьевича. «Молодых, совсем юных много, – подумал он, –лишь первые шаги в жизни сделали. Иные, небось, по стеснительности своей и при разлуке не осмелились прикоснуться к своим избранницам, и сами сюда, в эти окопы, пришли не целованные», – подумал так Дмитрий Игнатьевич, но не стал доверять этого письму.

     «Велика власть музыки, – отцовский карандаш вновь пришел в движение, – человека целиком, со всеми его чувствами и мыслями в полон берет. Взгрустнулось и мне. Острее почувствовал свое одиночество, ярче представил вас, моих дорогих сыновей, нашу любимую маму. Как она там, бедная? Пишет, что все у нее хорошо, но что-то мне в это не верится. На днях за два последних месяца получил свое жалованье и через старшину роты отправил его маме. Деньги мне здесь не нужны, а ей пригодятся. Просил ее не экономить, покупать все, что необходимо, и вас, если вдруг домой заглянете, чтоб хорошенько покормила.

     Сны беспокоить стали. В страшном сне вас с Васей видел. Будто сидели мы втроем на берегу родной нашей Волги и удили рыбу. Но сидели порознь друг от друга, не общались, не разговаривали, а мне так хотелось поговорить с вами. Маму в нелепейшем сне видел. Будто я ее замуж выдавал. Примерещилась же такая чушь! Конечно, сны – химера, они – на грани потустороннего, в них не хочется верить, но такие вот оставляют скверный осадок на сердце».

     Сергей тоже видел тревожные сны, но отцу о них не рассказывал. Один сон на всю жизнь запомнил… Глухая осенняя ночь. Сергей стоит на обочине широкой прифронтовой дороги, размытой дождями. Вокруг степь. По степи шарят прожектора. Мимо, утопая в грязи, проходит колонна наших бойцов. Передние натужно подталкивают грузовик-полуторку. Проходит последняя изломанная шеренга. Вдруг солдат, идущий посредине ее, останавливается и поворачивается к обочине. Луч прожектора падает на его лицо. Сергей, к великой своей радости, узнает отца. «Папа, папа!» –кричит он по-детски, тянет к нему руки, хочет броситься к нему, идти вместе с ним. Но что-то мешает ему, какая-то сила удерживает его. Отец пристально смотрит на сына, потом отворачивается и, понурив голову, уходит вслед за своими товарищами.

     «Сынок, – обратился Дмитрий Игнатьевич к Сергею, я уже дважды схлестывался с гитлеровцами. До рукопашной у меня с ними доходило. Я рассказывал вам об этом, когда приходил домой на побывку после ранения и госпиталя. Похоже, схлестнусь с ненавистным врагом и в третий раз. И тут уж или я фрица в «земотдел» отправлю, или он меня. Но будем надеяться на лучшее. А если случится худшее, то, думаю, вы с Васей за отца отомстите.

     Буду заканчивать свое не совсем веселое письмо. Пришел помощник. Он проверял посты. Хочет что-то сказать. Прощаясь, говорю: до свидания. Увидимся, сынок, обязательно увидимся, я в этом уверен. Крепко обнимаю тебя и целую. Твой любящий тебя отец. 20 декабря 1943 г. Полевая почта 31604-В. Передовая. 3-й Украинский фронт».

     Это письмо отца было последним. Сергей получил его через три недели, а еще через неделю пришло письмо от матери. Слез в нем было больше, чем чернил. Мать сообщала о постигшем их страшном горе, о том, что не стало отца, что он погиб. Мать почти полностью переписала полученное ею и адресованное ей, Лукиной Анне Терентьевне извещение: «Ваш муж, гвардии младший лейтенант Лукин Дмитрий Игнатьевич, верный воинской присяге, пал смертью храбрых в бою с немецко-фашистскими захватчиками 21 декабря 1943 г.».

     В извещении указывалось место его захоронения. Печалясь, Сергей дивился тому, что уцелело и оказалось в его руках письмо отца, написанное в самый канун боя.

     Сыновья Лукина продолжали воевать, свято помня об отце и не забывая о его горькой участи. В конце 1944 г. Анна Терентьевна получила необычную посылку. В ней была телогрейка с большими засохшими пятнами крови, слегка заржавленный нож, похожий на плоский штык и записка: «Мама, я отомстил за папу. Василий». Телогрейку мать сожгла в печи, нож отточила, но на кухне им никогда не пользовалась. После войны Василий рассказал матери и брату, что он вместе с напарником был послан за «языком». Брали они его на рассвете, когда два немецких пулеметчика клевали носами. Один немец был убит, другой стал сопротивляться и был ранен ножом. Самостоятельно идти он не мог и им пришлось попеременно тащить его на себе. Немец остался жив, дал показания.

     Спустя годы братья побывали там, где воевал и погиб их отец, встречались с местными жителями, со следопытами из районного центра, через них знакомились и переписывались с однополчанами отца. По живым свидетельствам и архивным записям вырисовалась картина того рокового боя. Его начали немцы. Ровно в пять часов утра они открыли ураганный артиллерийский огонь по передовой линии первого батальона полка, а затем крупными силами пехоты и большого числа танков перешли в атаку. Атакующим помогал, а обороняющимся мешал невесть откуда взявшийся туман. Ожесточенная схватка длилась около двух часов. Наши воины сражались мужественно, до последнего. Немцам удалось прорваться, но далеко они не продвинулись. На этом и соседних участках фронта завязались тяжелые и долгие бои. Они продолжались до начала февраля 1944 года, когда наши войска перешли в решительное наступление и полностью разгромили противостоявшие им части немецкой армии.

     Во время боев предать земле наших павших солдат и офицеров не представлялось возможности. Жители окрестных сел захоронили их по весне в братских безымянных могилах. Позднее, когда были установлены имена и звания погибших, труженики района произвели перезахоронения павших героев и возвели в их честь мемориал.

     По случаю годовщины Победы в Великой Отечественной войне работники местного совхоза пригласили на торжества участников былых сражений и родственников погибших воинов. На приглашение откликнулись многие, в их числе Сергей и Василий Лукины. У мемориала состоялся митинг, а в просторном зале клуба совхоза был устроен обед. Хозяева тепло приветствовали гостей, гости сердечно благодарили хозяев за внимание к ним, за увековечение памяти о тех, кто героически сражался и погиб в боях за Родину.

     Делились воспоминаниями. Взял слово и Сергей. Он вынул из кармана последнее отцовское письмо и стал зачитывать из него выдержки. Когда произнес «Вечереет. Тихо играет гармонь…», читать дальше не смог. Спазм перехватил его дыхание. Все с пониманием и сочувствием смотрели на Сергея. И вдруг в притихшем зале заиграла гармонь. Не чудо ли? Не зазвучала ли та, что только что была упомянута? Нет, это осторожно коснулся клавишей сельский гармонист. Он внимательно слушал Сергея и не мог не прийти ему на помощь в эту трогательную минуту. Его музыка дивным образом углубляла у присутствующих ощущение их неразрывной связи с прошлым, героическим и трагическим, далеким и близким.

     Сельский гармонист был таким же молодым, ладным и красивым, как тот, кто когда-то, совсем неподалеку отсюда, в холодном, сыром окопе играл для своих друзей-однополчан. Играл в считанные часы до начала боя, который для многих его слушателей был первым и последним боем в жизни…

г. МОСКВА

Апрель 2011 г.